Дед - Страница 4

Удивляться Спиридон не умел, жизни не боялся из отсутствия всяческой фантазии, и всех дел у него оставалось - закупить на скопленные ассигнации цацек с крупными бриллиантами, - тут помог секретарь Гришкин, Симонович, по специальности своей, Киевской еще, ювелир, - да зарыть их кладом за дачами на Стрельне. Пожитков у него было - в саквояж. Еще была записка к известному уже нам купцу Синебрюхову: «Прими. Работу дай, пусть подле тебя будет. Твой он. Григорий».

А там и Московский поезд повез Спиридона в начало нашей истории.

ГЛАВА 2

Итак, в августе года от Рождества Христова одна тысяча девятьсот семнадцатого, года, в который кончится многое, а что-то и начнется, да к добру ли, - бывший старший приказчик, а ныне просто никто, Спиридон оказался в Петербурге во второй уже раз.

Многому выучил его в Москве купец второй гильдии Синебрюхов, в тайной жизни своей - опальный шаман Алтайского Черного Круга, Великий Кама Канды-Унген.

Спиридон учился прилежно, но без охоты. Синебрюхова боялся крепко - видел, что тот может. Знаний же получаемых не боялся он абсолютно. Даже малой крохи воображения не имел мужик, чтобы не убояться тех заповеданных даже для высших шаманов знаний, за попытку прикоснуться к которым был вырезан весь Черный Круг до последнего камы. С женами, детьми и собаками. Вырезали принадлежащие камам-шаманам стада маралов и оставляли голодным горным волкам. Старались вырезать саму память, и это удалось. Почти.

Но знание нельзя убить, даже если оно того и заслужило. Знание о том, как подселять мертвых к живым, воровать беды в нижнем мире, о том, как убить врага семь раз, и о том, как вынуть душу...

Еще знание о Большой Воде, которая смоет все.

В путешествии по нижнему миру каму сопровождает помощник - зверь, птица или рыба - Кер-тютпа. Кер-тютпа также забирает души умерших и провожает их в нижний мир, на покой. Помощниками Камы Черного Круга были МЕРТВЫЕ животные.

Все это нисколько Спиридона не волновало, не удивляло его также и то, как просто дается ему то знание, к которому потомственный шаман идет всю свою жизнь. А иногда и не одну. Не удивлялся этому и Великий Кама Синебрюхов, глядя в наполненные стылой водой Спирины глаза.

В Питере Спиридон задерживаться не собирался, помня распутинское известное предсказание о конце царского дома вслед за ним, Гришкой, и веря этому предсказанию абсолютно. Помнил он и то, что слышал сам, - про конец всего. Распутин уже полгода как мертв, царь отрекся, и подумывалось о тихом каком-то уголке, быть может - о возвращении в родное село, к почти уже забытому сыну. Но об этом только подумывалось, а точно знал Спиридон, что дорога ему на Алтай.

По любой мерке он был очень богатым человеком. Иной большой помещик удивился бы и позавидовал той цене, что имели бриллианты в скромном московском саквояже, а были еще и те, скопленные приживальством при Распутине, схороненные за Стрельней. Но Спиридона не интересовало богатство.

Его вовсе ничего не интересовало. Цели его были сиюминутны, мотивы - животны. Единственным человеческим чувством была светлая любовь к сыну, но чувство это давно заснуло. И еще был инстинкт. Сильнейший инстинкт, который знал и указывал, что надо делать, и бороться с которым не было ни сил, ни желания. Сейчас инстинкт звал на Алтай.

Дело было непростым. Хотя были уже везде на улицах красные банты, и ходило много всяких с винтовками, а иногда и постреливали... Хотя деньги не стоили уже почти ничего, а на вокзалах творилось ужасное, ехали с фронта злые, непонятные люди - не это заботило. Бриллиант - через бумагу никчемушных денег - обращался в скромный, но удобный гостиничный номер, обед в ресторации, доступную, как они себя теперь называли, гражданку и даже в любой момент мог статься билетом до далекого Барнаула. Ехать, однако, было - недели, а потом еще много, много верст через Бийск, в предгорья. Но билет был куплен, малая часть камешков зашита за подкладки разночинской дрянной одежонки, остальные же закопаны в испытанном месте за любимой Стрельней. Был набран нехитрый дорожный припас. За малые деньги маклера с Cенной добыли каких-то бумаг по линии геологии и военного министерства. Это могло пригодиться. В Спиридоне не было уже ничего от крестьянина, и мог он сойти за геологического коллектора, которым в тех бумагах обзывался.

С облегчением покидал Спиридон Петербург. Было тревожное знание того, что быть этому городу пусту, и городом все не ограничится. Как перед грозой, пахло потрясением всего миропорядка, и он слышал этот запах, как фронтовая собака слышит не начавшийся еще минометный обстрел. И - что-то торопило его в алтайские горы.

Все три недели до Барнаула Спиридон спал. Поезд долго стоял на разъездах - но этим все от ранешних времен и отличалось. Всегдашняя российская сонная лень вдали от промозглого, нервного города, с рождения уже смертельно больного, вступала в свои права. Уже на вторые сутки по поезду не видно было вооруженных, в вагоне-ресторане сидела чистая публика, а сменяющие друг друга попутчики по мягкому пульмановскому вагону кривились на его гадкую одежу. Но на это был у Спиридона в безразмерном дорожном саквояже вполне достойный костюм, победил он скаредность свою соображениями покоя в дороге - переоделся.

Со случайными товарищами своими в дороге в разговоры не вступал, отделываясь дежурной вежливостью - за годы, проведенные в двух столицах, понахватался барского обращения. Разговорился только с одним. Да и не говорил почти - слушал. Не интересовался, а знал - будет ему это надо. Представился попутчик Гаврилой Васильевичем Ксенофонтовым, присяжным поверенным из Якутска. Отъезжал куда-то по делам... Занимался изучением языческой веры сибирских аборигенов. Любил шустовский коньяк под сигару и после делался изрядно разговорчив.