Дед - Страница 7

Синебрюхову не стоило больших усилий обучать мальчишку запретным знаниям, уж больно непрост был мальчишка. Рождаются такие нечасто, а когда рождаются, их обязательно находят, учат. И Ага-Ултай узнал все то, что должен был узнать. Вместе со знаниями копилась переданная ему и собранная самим сила. Она не искала выхода, ждала нескорого отведенного часа.

Когда камы Черного Ануя забыли осторожность и этим призвали Стражей себе на погибель, Синебрюхов, всегда готовый к бегству, вовремя ушел с учеником за перевалы. С ними шел агриш из трех яков. Один нес поклажу, еще два - восемь пудов золотого песка, годами собираемого ануйскими алатаями на дань своему шаману.

С гор они спустились в мир людей, где золото может все, а были еще и связи... В Семипалатинске крутились для них какие-то темные стряпчие, и через пару месяцев купец второй гильдии Синебрюхов поехал торговать в Москву, а в Петербург, в юнкерское училище, направлялся младший сын какого-то из не видных туркестанских баев, по уложению - дворянин, юноша с блестящими рекомендациями, Айсан Киндыров.

Учился он блестяще, в средствах стеснен не был, присоединенное восточное дворянство было в моде и фаворе, и нет ничего странного в том, что место ему нашлось в одном из гвардейских полков Петербурга. Там он служил ровно, был принят в хороших домах, и ни с кем не сходясь накоротко, считался в обществе еще одним шаркуном в эполетах. Партию для себя не искал, да и светские девицы с их мамашами не задерживались взглядом на его восточном лице - мода модой, но приличия... Пил молодой поручик мало, в карты играл скучно. Впрочем, всегда выигрывал, объясняя это удачей.

Через два года, однако, пришлось ему выйти в отставку. Виной тому была вынужденная дуэль: вызвал его товарищ по полку, корнет еще моложе него годами, из-за якобы нескромных взглядов, бросаемых на некую барышню слишком откровенно. Повод был вздорный, и товарищи отговаривали картельщиков от глупости. Киндыров был согласен к примирению, но корнетик уперся, и они стрелялись. Корнет стрелял первым и промахнулся. Киндыров вроде и стрелял под ноги себе, отведя пистолет, чего все от него ожидали, но... Пуля попала мальчишке в лоб. Общество поверило в то, что к смерти привел фатальный эксидент, кто-то из присутствующих брался заверить нежелание Киндыровым подобного конца своим честным словом, но история смотрелась все же прескверно и заставила поручика выйти из гвардии.

Через короткое время он уже направлялся в Германию, где и поступил вольным слушателем в Гейдельбергский университет на факультет философии. К учению проявлял интерес, сторонясь притом разгульного образа жизни, что был в традиции у тамошних буршей. В августе девятисотого поехал в компании товарищей по факультету в Веймар навестить в заточении Великого Сумасшедшего. Ницше студентам не пришелся. Больница для психических была грустна и прозаична, сам он сидел тихим, не желал общения, ничем не напоминая Антихристианина. Бурши пошли пить пиво на ближайшую штрассе, а Киндыров задержался в палате у сумасшедшего на час, отослав санитара. Наверное, говорили они о чем-то волнующем, потому как после этого посещения скорбный Фридрих сделался буен, лез драться, ел кал и не сознавал уже абсолютно ничего. Через неделю его не стало. Студенты узнали об этом уже в сентябре и отмечали траур. В качестве панегирика Киндыров заметил:

- Он вгляделся, наконец, в свою бездну.

В первом году он поехал в Сорбонну, где и учился себе истории искусств и той же философии, оставаясь вольным слушателем. Жил там тихо, размерено. В отличие от Германии, в которой шумное его окружение все же заставляло посещать веселые дома, здесь он довольствовался постоянными связями с дорогими девицами, ценя в них более всего умение держать язык за зубами. Деньги зажимали им рот и заставляли терпеть синяки и порезы.

В Париже Киндыров узнал о начале Японской кaмпании. Не медля ни дня, он вернулся в Петербург, восстановился в звании - не в гвардии, конечно, но в достойном уланском полку - и скоро уже пересекал империю на железнодорожных колесах, двигаясь к театру военных действий с маршевым эскадроном.

Японскую он прошел всю, был смел нерассуждающей смелостью летящей вперед бомбы, исполнителен без инициативы, жесток. С дальнего востока вернулся ротмистром, при Владимире с мечами и Анненской сабле. Шел девятьсот пятый год, волновались рабочие, и в видах Цусимской катастрофы выход в отставку нашли бы непатриотичным. Киндыров выхлопотал себе должность при Генеральном штабе, в пятом производстве главного управления, занимавшемся контрразведкой.

История несчастной его дуэли давно уже была забыта обществом, но в салонах Киндыров появлялся редко, не порывая все же абсолютно с бомондом. Видели, что он весь в конфиденциальной своей работе.

Но вдруг он неожиданно женился на Глашеньке Рябицкой, совсем молоденькой сироте, которая безвыездно жила при своей тетке в Тверском имении. Глашенька едва оттанцевала свой первый бал в столице, как была замечена Киндыровым. Он навел справки и отправился в Тверское. Теткины дела требовали поправки, и после разговора ее с ротмистром судьба девушки была решена.

Семейная жизнь не отразилась на привычках Киндырова, кроме разве того, что в свете он бывать и вовсе перестал. Жил с женой в съемной квартире на Васильевском, постоянной прислуги не держал, ограничась лишь приходящими горничной да поварихой. Весной восьмого года Глашенька - и вовсе уже бессловесное, тихое существо - нашла себя в интересном положении, и Киндыров собрался везти ее куда-то на Енисей, в родовое... Как сошел снег, он получил разрешение на службе, и семья отбыла. В начале июля ротмистр вернулся один, в трауре. Рассказывал коротко, как похоронил жену, в три дня сгоревшую от женской горячки. Ему сочувствовали и принимались расспрашивать о комете, упавшей где-то в местах, посещенных ротмистром. Кометы, он говорил, не видал.